Одна Курноса Другая С Родинкой На Спине Автор

На самом деле мне нравилась только ты ,
мой идеал и мое мерило.
Во всех моих женщинах были твои черты,
и это с ними меня мирило.

Пока ты там, покорна своим страстям,
Летаешь между Орсе и Прадо,—
я, можно сказать, собрал тебя по частям.
Звучит ужасно, но это правда.

Одна курноса, другая с родинкой на спине,
Третья умеет все принимать как данность.
Одна не чает души в себе, другая — во мне
(вместе больше не попадалось).

Одна, как ты, со лба отдувает прядь,
другая вечно ключи теряет,
а что я ни разу не мог в одно все это собрать —
так Бог ошибок не повторяет.

И даже твоя душа, до которой ты
допустила меня раза три через все препоны,—
осталась тут, воплотившись во все живые цветы
и все неисправные телефоны.

А ты боялась, что я тут буду скучать,
подачки сам себе предлагая.
А ливни, а цены, а эти шахиды, а роспечать?
Бог с тобой, ты со мной, моя дорогая.

Когда среди раздоров и сомнений
У всех исчезла почва из-под ног,
А ты, под градом обвинений,
Единственный в себя поверить смог.
Когда сумел ты терпеливо ждать,
На злобу злобой низкой не ответил;
Когда все лгали, не посмел солгать
И восхвалять себя за добродетель;

Когда ты подчинил себе мечту,
Заставил мысли в русло повернуть,
Встречал спокойно радость и беду,
Постигнув их изменчивую суть.
Когда обман и происки плутов
Невозмутимо ты переносил,
А после краха снова был готов
За дело взяться из последних сил.

Когда удача выпала тебе
И ты, решая выигрышем рискнуть,
Всё проиграл, но не пенял судьбе,
А тотчас же пустился в новый путь;
Когда, казалось, страсти нет в душе
И сердце заболевшее замрёт,
И загореться нечему уже,
Лишь твоя воля крикнула: «Вперёд!»

Будь то король, будь то простолюдин,
Ты с уваженьем с ними говорил;
С тобой считались все, но ни один
Кумира из тебя не сотворил;
И, если созидая и творя,
Ты вечным смыслом наполнял свой век,
То, без сомненья, вся Земля — твоя
И ты, мой сын, достойный Человек

Как много тех, с кем можно лечь в постель,
Как мало тех, с кем хочется проснуться.
И утром, расставаясь улыбнуться,
И помахать рукой, и улыбнуться,
И целый день, волнуясь, ждать вестей.

Как много тех, с кем можно просто жить,
Пить утром кофе, говорить и спорить.
С кем можно ездить отдыхать на море,
И, как положено — и в радости, и в горе
Быть рядом. Но при этом не любить.

Как мало тех, с кем хочется мечтать!
Смотреть, как облака роятся в небе,
Писать слова любви на первом снеге,
И думать лишь об этом человеке.
И счастья большего не знать и не желать.

Как мало тех, с кем можно помолчать,
Кто понимает с полуслова, с полу взгляда,
Кому не жалко год за годом отдавать,
И за кого ты сможешь, как награду,
Любую боль, любую казнь принять.

Вот так и вьётся эта канитель —
Легко встречаются, без боли расстаются.
Все потому, что много тех, с кем можно лечь в постель.
Все потому, что мало тех, с кем хочется проснуться.(с)

Ежедневное чудо -не чудо.
Ежедневное горе -не горе.
Настоящее горе другое.
И о нем говоритьне хочу я.
Ежедневные блестки -как ветошь.
Ежедневная ноша не давит.
В ежедневные слезы не веришь.
Не тревожит. Надоедает.
Лжет язык в ежедневном застолье
Бесконечные вопли писклявы.
Постоянные вздохи — не вздохи.
Ежедневные клятвы — не клятвы.
Но, над спелой росой нависая,
вдруг встает ежедневное солнце.
Ошарашивая. Потрясая
Ежедневной земли не убудет.
И шепчу я, охрипнув от песен:
пусть любовь ежедневною будет.
Ежедневной, как хлеб.
Если есть он.

Я видел пьяниц с мудрыми глазами.
И падших женщин с ликом чистоты.
Я знаю сильных, что взахлёб рыдали.
И слабых, что несут кресты.

Не осуждай за то, в чём не уверен.
Не обещай, если решил солгать.
Не проверяй, когда уже доверил.
И не дари, планируя отнять.(с)

Горький кофе глуша стаканами,
Разбивая лицо бессонницей,
Мы учились не быть баранами,
Так стремясь стать однажды конницей.

В этих тесных кухнях прокуренных
Мы всю ночь прожигали спорами.
Сколько мыслей кривых, ссутуленных
Порождал алкоголь? И ворами

Брали мы цитаты из классики,
Врали так, что и сами верили.
Всё, что было тогда фантастикой,
Мы теперь на себе проверили.

А теперь нет в душе романтики,
Больше думаем про обычное.
Ни к чему нам шары и бантики,
Всё духовное — лишь вторичное.

Мы проблемами философскими
Разбавлем материальные.
А пустыми мечтами плотскими
Мысли делаем аморальные.

Жизнь внесла коррективы жёсткие.
Мы, себя нещадно губившие,
Собрались, кто остался, горсткою —
Не убитые, но ожившие.

Собрались. И, смотря внимательно
На друзей да былых приятелей,
Отводили глаза старательно,
Обличая в друзьях предателей.

И глядели в себя презрительно,
Понимая, что мы не правые.
Отличаясь от всех разительно,
Были все мы одной оравою.

Но теперь мы разбились, стёклами
Разлетелись и стали злобными.
И теперь пауками чёрными
Мы воюем с себе подобными.

Мы уже не в силах исправиться.
Так теория вышла в практику.
Кто сожрёт меня — пусть подавится.
Жрать своих — вот дурная тактика. (с)

Вся природа ж у них – дрянная.

— У меня к нему, знаешь, память –

— Значит, к черту, что тут карьера?

Шансы выбиться к небожителям?

— У меня в него, знаешь, вера;

Он мне – ангелом-утешителем.

— Завяжи с этим, есть же средства;

Совершенно не тот мужчина.

— У меня к нему, знаешь, – детство,

Детство – это неизлечимо.(с) Вера Полозова

Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой
Брести с кошелкою базарной
В дом, и не знающий, что — мой,
Как госпиталь или казарма.

Мне все равно, каких среди
Лиц ощетиниваться пленным
Львом, из какой людской среды
Быть вытесненной — непременно —

В себя, в единоличье чувств.
Камчатским медведем без льдины
Где не ужиться (и не тщусь!),
Где унижаться — мне едино.

Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично — на каком
Непонимаемой быть встречным!

(Читателем, газетных тонн
Глотателем, доильцем сплетен…)
Двадцатого столетья — он,
А я — до всякого столетья!

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне всё — равны, мне всё — равно,
И, может быть, всего равнее —

Роднее бывшее — всего.
Все признаки с меня, все меты,
Все даты — как рукой сняло:
Душа, родившаяся — где-то.

Так край меня не уберег
Мой, что и самый зоркий сыщик
Вдоль всей души, всей — поперек!
Родимого пятна не сыщет!

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все — равно, и все — едино.
Но если по дороге — куст
Встает, особенно — рябина…(С) М. Цветаева

Жди меня, и я вернусь.
Только очень жди,
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.

Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня,
Выпьют горькое вино
На помин души.
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.

Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет:- Повезло.-
Не понять не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,-
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.

Арсений Тарковский, «К Петру»

Над мрачной рекой умирает гранит,
Над медными львами не движется воздух.
Твой город пустынен, твой город стоит
На льду, в слюдяных немигающих звездах.

Ты в бронзу закован, и сердце под ней
Не бьётся, смирённое северным веком, —
Здесь царствовал циркуль над грудой камней,
И царский отвес не дружил с человеком.

Гневливое море вставало и шло
Медведицей пьяной в гранитные сети.
Я понял, куда нас оно завело,
Томление ночи, слепое столетье.

Я видел: рука иностранца вела
Коня под уздцы на скалу, и немела
Простёртая длань, и на плечи легла
Тяжёлая бронза, сковавшая тело.

И море шумело и грызло гранит,
И грабили волны подвалы предместий,
И город был местью и гневом залит,
И море три ночи взывало о мести.

Я видел тебя и с тобой говорил,
Вздымались копыта коня надо мною,
Ты братствовал с тьмой и не бросил удил
Над нищенским домом за тёмной Невою.

И снова блуждал обезумевший век
И слушал с тревогой и непониманьем,
Как в полночь с собой говорит человек
И руки свои согревает дыханьем.

И город на льду, как на звёздах, стоит,
И воздух звездою тяжёлой сияет,
И стынет над чёрной водою гранит,
И полночь над площадью длань простирает.

Когда теряет равновесие
твое сознание усталое,
когда ступеньки этой лестницы
уходят из под ног,
как палуба,
когда плюет на человечество твое ночное одиночество, — ты можешь
размышлять о вечности
и сомневаться в непорочности
идей, гипотез, восприятия
произведения искусства,
и — кстати — самого зачатия Мадонной сына Иисуса. Но лучше поклоняться данности
с глубокими ее могилами,
которые потом,
за давностью,
покажутся такими милыми.
Да. Лучше поклоняться данности
с короткими ее дорогами,
которые потом
до странности
покажутся тебе
широкими, покажутся большими,
пыльными,
усеянными компромиссами,
покажутся большими крыльями,
покажутся большими птицами. Да. Лучше поклонятся данности
с убогими ее мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.

Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.
Ночами, по грудь в тумане,
она у перил сидела —
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Любовь моя, цвет зеленый.
Лишь месяц цыганский выйдет,
весь мир с нее глаз не сводит —
и только она не видит.

Любовь моя, цвет зеленый.
Смолистая тень густеет.
Серебряный иней звездный
дорогу рассвету стелет.
Смоковница чистит ветер
наждачной своей листвою.
Гора одичалой кошкой
встает, ощетиня хвою.
Но кто придет? И откуда?
Навеки все опустело —
и снится горькое море
ее зеленому телу.

— Земляк, я отдать согласен
коня за ее изголовье,
за зеркало нож с насечкой
ц сбрую за эту кровлю.
Земляк, я из дальней Кабры
иду, истекая кровью.
— Будь воля на то моя,
была бы и речь недолгой.
Да я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
— Земляк, подостойней встретить
хотел бы я час мой смертный —
на простынях голландских
и на кровати медной.
Не видишь ты эту рану
от горла и до ключицы?
— Все кровью пропахло, парень,
и кровью твоей сочится,
а грудь твоя в темных розах
и смертной полна истомой.
Но я-то уже не я,
и дом мой уже не дом мой.
— Так дай хотя бы подняться
к высоким этим перилам!
О дайте, дайте подняться
к зеленым этим перилам,
к перилам лунного света
над гулом моря унылым!

И поднялись они оба
к этим перилам зеленым.
И след остался кровавый.
И был от слез он соленым.
Фонарики тусклой жестью
блестели в рассветной рани.
И сотней стеклянных бубнов
был утренний сон изранен.

Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
И вот уже два цыгана
стоят у перил железных.
Полынью, мятой и желчью
дохнуло с дальнего кряжа.
— Где же, земляк, она, — где же
горькая девушка наша?
Столько ночей дожидалась!
Столько ночей серебрило
темные косы, и тело,
и ледяные перила!

С зеленого дна бассейна,
качаясь, она глядела —
серебряный иней взгляда
и зелень волос и тела.
Баюкала зыбь цыганку,
ц льдинка луны блестела.

И ночь была задушевной,
как тихий двор голубиный,
когда патруль полупьяный
вбежал, сорвав карабины.
Любовь моя, цвет зеленый.
Зеленого ветра всплески.
Далекий парусник в море,
далекий конь в перелеске.